Я всегда хотела в Париж. Сейчас-то я знаю, что это иллюзия и никакого Парижа нет. Его выдумал Дени Дидро, и все поверили. Но я всегда хотела в Париж. Рисуя карбидом на морщинистом асфальте Эйфелеву башню, пихая злые пацанские сандалии, норовящие зашоркать рисунок, и неизменно пририсовывая башне звезду, как на елке, чтобы отстали. Читая «Сорок пять» в десятый раз, плотно закутавшись в кресло. Обожая береты, сквозь все их входы и выходы из моды. Храня запах Парижа в выдвижном ящичке стола.
чем пахнет париж
Вы же знаете, чем пахнет Париж? Пустым старым пузырьком от Фиджи, и просто невозможно выбросить это стеклянное совершенство, хранящее образ мощеной улочки. Я напевала песни на псевдофранцузском, тихонько, про себя, волоча на санках бидон с водой, по скользкой холодной дороге, от колонки до старого дедушкиного дома, чтобы напоить корову.
Я разглядывала глянцевые журналы в пустой парикмахерской, где мыла полы, чтобы прокормить троих детей и угодить свекрови. Моя правая рука была в синяках, от ее щипков, а я представляла, что на ней браслеты. Вот этот, или вот этот, с розовыми камнями, на скользкой обложке, преломляющей тусклый свет, не дающей увидеть его целиком.
его мостовые
Как же я тогда хотела в Париж! Я смотрела в зеркало на лицо пятидесятилетней женщины, и впервые обижалась на Бога за то, что он тесал меня топором. Такие узкие, почти закрытые тяжелыми веками глаза на круглом как сковородка, рябом лице, короткие ноги и некрасивые руки, которыми я подняла четырех детей… У меня уже три внука и ушел второй муж, а я до сих пор хочу в Париж, но боюсь оскорбить его своим лицом. Да и денег хватит только до Семипалатинска.
Я видела Париж во сне, когда лежала на холодных простынях в областной больнице в бесконечный раз, потеряв счет дням и неделям, и понимая, что мне никогда не выйти из этого белого безмолвия. Мне снились легкие шарфики на моем искалеченном теле, которые наяву превращались в бинты и в скорбные не отпускающие лица родителей. Я была бы согласна даже лежать на мостовой, лишь бы в Париже, лежать, упираясь глазами в небо.
Я представляла себя Коко Шанель, которая продает свои работы изысканной публике, не забывая пихать локтем назойливых попрошаек, которые так и норовят стянуть тряпку, за которую придется платить хозяину. И клянусь, я бы обменяла учрашув на Париж.
Я называла себя Жаннетт до сорока шести, и пробиралась дождливым утром сквозь строй новосибирских алкашей, с мятой баклажкой, за разливным пивом, отшучиваясь на грани фола, кокетливо поправляя седые остатки каштановых волос, растягивая скатавшуюся красную помаду в щербатой улыбке. “Пустите, мальчики девушку опохмелиться, у девушки труба горит…” И пахнущие колодцами города мальчики расступались, предлагая парижанке к пиву свою компанию.
А в сорок шесть я расхотела в Париж. Я просто умерла под забором. И никто никогда не узнал, что мне туда было очень нужно. Очень.
хотеть в париж, не имея для этого оснований
Это так страшно, хотеть в Париж, не имея для этого никаких оснований. Не имея тонких запястий для браслетов, глаз с поволокой и абсолютной свободы. И никто никогда не узнает и не заметит, что внутри такой простой, ограниченной условностями формы растут фиалки Монмартра. А этот город в мечтах дрожит легкой дымкой над неизвестной землей, нереальный, как зеленая роза, недоступный, как замурованная дверь, непонятный, как древнее заклинание, обожаемый, как родинки на его лице.
Тому, кто покажет мне Париж, я буду служить верой правдой и всеми неправдами. Но этого никогда не случится, потому что Париж — иллюзия. Его нет.
Его выдумал Дени Дидро, и все поверили.
